| Начало Тантры |
| Взаимодействие | Вернуться на главную страницу |
|
ПЛЕЯДА
Тысяча трёхдевяточный год обнарядился киевлянам в летневедущий праздник солнцестояния. Гуру Нирмала Шриватсава из Индии сегодня в нашем Ворзеле принимает прославления в её честь. Платформа «Святошин» заполнена до краёв лёгкими на подъём женщинами в забавных сари, в хвастоватых к лицу нарядах, и мужчинами, вдруг такими проснувшимися посреди дня с большими в охотку рюкзаками. Вибрация детей и приветствий, торжества и сандала, тортов и камфары, аниса и пирогов, шоколада и розы, гвоздики и объятий… Колыхание-влечение чего-то манящего и предвкусительного. Первый в конце гнёта тёмной тысячи лет в Украине родной праздник деве, супруге, матери, богине в её повелительном почтении на тронном седалище в наряде Великой Богини-Матери, произраждающей жизнь. Вовремя и к месту сейчас такая гуру, её йога и забытая культура нашей славы. Так отметилось мною в ладной тесноте подъёма начавшегося торжества, которое гурьбой запихивалось в вагоны. Места были заняты. Молния свежести вдруг скользнула по моим вискам и я притянулся к чистой розовой руке женщины в сари, снимающей сумочку рядом с собой на колени. Я с удовольствием сел рядом и близко. Место было в середине вагона с будкой перед носом. Телу и очам приятно касаться и ухватывать вновь и вновь милый и близкий трепет дыхания отклика во всегда новом согласии. Её согласие случилось сразу ясно и требовательно. Женщина явно меня высматривала, полуприкрывшись сари от посторонних. Её сари было почему-то не новенькое и не нарядно-пахучее благовониями, со складками, одёванное йогинями пару раз в год на пуджи во честь Матери. Оно было скрытно огненно-багрянистое тёмное индиго с бирюзовым отливом и чуть напоминало нефтяное пятно на первоталой воде. Сари ласкающе обвило умеренного роста понятливую загадку с глубокими тёмно-голубой волны глазищами и с косой рясных волос червонного золота, уложенных в корону… Карпаторосская сумка полотна хлебного цвета с вышитой крыжом апельсиновой звездой излучала с её коленей самую близость. Ей-то можно дать и двадцать и двести двадцать, - отдалось во мне на задворках думки. Она вовлекала за миг до восторга всю мою приязнь. Целиком и любо оказалось отозваться, молча охватив её ладони своими: - Я созреваю вниманием ласки Твоей? Ожидание вдруг слетело в мою гортань и напевно сказало сочным и цепким альтом, как у Нины Матвиенко, только колоритней и напористей: - Двести двадцать тебе, самец, даёт дома розетка. Ласкать и слушать ты умеешь, да мечты твои прямы и верны, как две штанины. Ты ясен и открыт, но со мной – это не есть достоинство. Полюбить меня ты не сумел. Вот ликбез тебе, кичащемуся, опять и сначала: Европа, Революция, Украина… это имена собственные, мимо которых тебя промелькает… Любовь – вначале знание, кого любишь… Голос её поутих во мне, но слово «кого» разлилось упругим теплом по моим лёгким, рту и дну глаз. Вместо окна и сари я рассмотрел мозаику Оранты Софийского Собора. Женщина в Софии – и это она. И сари. Она меня звала и взгляд её, один единомножественный взгляд имелся в каждом живом кубике смальты. Он опустился во мне до пяток и запел мною во глубине живота на уроке пения в пятом классе: Вихри враждебные воют над нами Тёмные силы нас злобно гнетут… Наша Родина – Революция! Ей единственной мы верны! …Этим я напомнила тебе, - зазвонил где-то во черепе высокочастотный вроде колокол, - ты принёс присягу любви и верности мне, Революции. Как ты до сих пор не встретил меня… Если любишь, то пристально и близких, а близким присяга ни к чему… вдруг закончил фразу благодаряще ясный голос. Оранта вдруг разлетелась на ртутные шарики по всему объёму пространства. Один остановился во лбу женщины спелой солнечной малининой, чуть насыщённой синевой по краям… Я росла здесь, у себя дома, обычной богиней. Людей здесь зарождалось уже намного больше, нежели нас. Мои подруги и сёстры избегали узнавания людей. Я вдруг заметила отсутствие в сёстрах чего-то должного в них быть изначально. В их голосах иссякали некие такты-ориентиры… Хотя для нас людей узнать – значило заразиться ими и возненавидеть их раз и навсегда… постичь их таким испытаниям, кои выдюжить у них не встанет той души… От очередной блажи людской переполюсовывалась планета. Истязали во безвесть измерения и вещества. Горело и клокотало. Аннигилировало души… Суша и жизнь грозили исчезнуть в океане, лаве и пепле небесных вод. Я решилась. Объединила мою душу с лучшими из людей, воедино собравшимися намерением в большом участке суши. Он именуется Украинский геологический щит. Его мы сберегли с той первопланеты стабильным и цельным. Отсюда, со щита, мои породнённые близкие расселялись по суше, неся в нови дух истины со-бытия до сегодня. Ядро лучших собирались опять и опять на щите из тех, кому я сумела тогда подарить единение-сознание своего созидания. Отклика-средоточия было мало. Нужно ощутиться властным совокупно-совместным новоживородящим импульсом. Если это выше их естеством, они, собираясь, строили мои изображения в мозаике и наименовали меня Оранта, «матерь обожествлённых людей». Они, вновь и вновь собиравшиеся, именовали себя во мне «Украина»… Укрой опять во глуби себя ту, которая во лбу у тебя, попросила взглядом Оранта. И вмиг малинина исчезла с её лба. Я во вдохе заполнился весь её новыми трепетными объёмами и душа влилась во всю врощённость сладкомногогранного её восторгания. Я забыл, что я еду и что-то куда-то течёт. Я вовсю осваивался в ином, многолунном ростке жизни. Похожее нечто охватывает влюблённого аквалангиста в чистом и живом море. Оттуда, из моря приязни я глядел на себя, сидящего в электричке, и тайнами впитывал её глаза вовсю дивнородные внутри моих. Я лонно их постигал, находясь пониманием в совокупных давно утерянных будущих жизнях, укрытых в давнеалмазные слёзы платка за её поясом… Затрещал сзади сельский транзистор в руках дядьки на российской волне: Ночью тихой, ночью звёздной… Лишь один вопрос задам Большой Медведице… Вечно одна и почему? Где твой Медведь? Женщина хореографически плавно поднялась и вокруг меня вовсюду объял фигурный бесконечный танец, ведомый единым хлёстким мускулом жилистой воли. Запах девичьего тела разлился внутри гортани атласной гладью целования терпкого лугового свежего молока… Небо здесь густо-изумрудное, река розовато-фиолетовая с пурпурными тучами… Два светила над золотисто плодовыми садами из разноцветных молний обнимали мой женский стан влитой силой… - А третье – вышито на сумочке… чтобы Светило светило, нам ещё моего луча двадцати восьми цветов недостаёт, - вдруг разом подумалось, - и жезла… Женщины рядом не было. Её не было здесь нигде… Я безразлично словил в себе пропажу интереса искренне улыбаться… Пульс бился и кололся о стенки аорты осколками чёрного стекла в пухе единым порывом вольноноющей грудной скуки умрижелания: догоняй, достигай, дорождайся… Неразборчивый воздух сам вбирался альвеолами навстречу от-чаянию чьим-то побегам жизни. От станции Ирпень уже отправились и ехали… Растерянно манил стоп-кран упавшим ярко-собачьим языком магии пути. Унижённый навсегда рождённый земными, я утопил лицо в ладони… сам…один-единый… Рост шара молний… вся её кожа юная… Лорелея… Ладони явно просвечивали розовым восходом… из поцелуя вишнёвой живицы её пота на языке… Вагон приподнято-простодушно готовился к абсолютно уверенному и просветлённому массовому выходу куда. |
